hram@stdimitry.ruАрхимандрит Таврион (Батозский) (10.08.1898 – 13.08.1978)
Краткая справка
Архимандрит Таврион (Батозский) – православный подвижник, исповедник, более 20 лет жизни проведший в лагерях и ссылках.
Еще подростком он выбрал монашеский путь и поступил в Глинскую пустынь. В 22 года был мобилизован в Красную армию, но тайно сбежал и пешком из Курска отправился в свой монастырь. По пути с ним случилось несчастье: он провалился под лед и чуть не утонул. Спасение свое считал чудом и помощью свт. Николая Чудотворца. После возвращения в монастырь принял постриг, в 1925 году рукоположен в иеромонаха. При рукоположении епископ Павлин (Крошечкин), духовный наставник о. Тавриона, ныне причисленный к лику святых, вручил ему походный антиминс, подписанный не для служения в каком-то определенном храме, как обычно бывает, а для служения «идеже прилучится» (т.е. там, где придется), и благословил на ежедневное совершение Божественной литургии, чему о. Таврион следовал в течение всей жизни, даже в лагерях и ссылках.
Сменив в разных городах несколько монастырей из-за закрытия их властями, о. Таврион в 1926 году оказался в Витебске, где стал игуменом, настоятелем монастыря. В 1926 году священномученик епископ Павлин (Крошечкин) инициировал тайные выборы Патриарха путем сбора подписей епископов. Одним из четырех сборщиков подписей был игумен Таврион, чудом избежавший тогда ареста.
С 1927 года служил настоятелем храма в Перми, активно боролся против обновленческого движения. В 1929 году епископ Павлин (Крошечкин) возвел его в сан архимандрита. В том же году о. Таврион был арестован и приговорен к заключению в Вишерский концлагерь. Позже переброшен на строительство Беломорканала. Выжил лишь благодаря тому, что лагерному начальству понадобился заключенный-художник. Во время заключения продолжал тайно служить Литургию на походном антиминсе и причащал верующих заключенных.
Владыка Антоний (Сурожский), встречавшийся с о. Таврионом, вспоминал его слова о годах заключения: «Вы себе не можете представить, как непостижимо добр Бог был ко мне. <…> Когда священников не допускали ни в тюрьмы, ни в лагеря, Он избрал меня, не только недостойного, но совсем неопытного священника, и послал меня на служение туда, где была самая большая нужда … среди тех самых людей, которым я был нужен, которым был нужен Бог, был нужен священник.» Все, что он вынес из своих невзгод, – это безмерная благодарность Богу, Который избрал его, чтобы он был распят в жизнь другим».
Через 6 лет был освобожден, жил в Калуге, Курске, Липецке, работал художником, окормлял тайные православные общины.
В 1940 году вновь арестован, отбывал срок в Свердловской области. В 1948 году после освобождения отправлен в ссылку в Казахстан.
В 1956 году освобожден из ссылки и реабилитирован. После освобождения служил в кафедральном соборе Перми, был настоятелем Глинской пустыни, настоятелем храма в Уфе, служил в сельских храмах Ярославской области.
В конце жизни, с марта 1969 года, – духовник Спасо-Преображенской пустыни Свято-Троицкого женского монастыря Рижской епархии. Уже с 1970 года монастырь стали посещать паломники из разных регионов страны, ища у старца духовного руководства.
Воспоминания об архимандрите Таврионе (Баторском)
Вскоре после моего крещения, которое совершилось 15 июня 1974 года, один мой друг рассказал мне, что под Елгавой, рядом с Ригой, есть место, где можно увидеть «живое Православие». Так он говорил о старце, жившем в скиту, который все называли Пустынькой.
Валера (так звали моего друга) жил со мной по соседству, мы с ним были знакомы чуть ли не с детства и часто встречались. Его богемный образ жизни круто изменился, когда он стал воцерковляться. Он во всю миссионерствовал и очень хотел, чтобы я покрестился. Наши беседы часто продолжались далеко за полночь. Мы тогда уже оба были женаты, моя жена просто уходила и ложилась спать, его супруга засыпала, сидя с нами за столом, я тоже клевал носом, а Валера неутомимо продолжал обличать меня, объяснять греховность земных радостей, доказывать необходимость строгой, чуть ли не монашеской жизни. Я ему очень мало и вяло возражал. Он был старше меня лет на 10, я его уважал и любил, не мог противостоять его напору, но не хотел и соглашаться с ним, слишком уж мрачным было его христианство. Но когда я принял крещение, он помягчел, подобрел по отношению ко мне, стал больше улыбаться.
К его словам про Пустыньку я отнесся с полным доверием.
Я очень хотел увидеть живой пример настоящей христианской жизни и отправился посмотреть на о. Тавриона. Валера объяснил, как туда добраться: нужно было от Риги на электричке доехать до Елгавы, от Елгавы дальше – на автобусе и спрашивать у всех про «клостер» («клостер» по-немецки – «монастырь», и по-латышски звучит похоже).
Сойдя с автобуса, я лесом пошел к Пустыньке, но вышел к ней не со стороны монастырских ворот (там были каменные ворота, но ограды вокруг не было), а со стороны кухни. И тут же встретил о. Тавриона. В преклонных уже годах (ему тем летом исполнилось 76 лет), небольшого роста, в подряснике, он увидел меня и радостно улыбнулся: «Ааа, приехали? Ну заходите!» – как будто специально меня ждал. Я был удивлен и обрадован, что вот, я только приехал – и меня тут же встретил старец.
При первой встрече о. Таврион не произвел на меня особенного впечатления, хотя меня очень порадовали его располагающая улыбка, его простота. Потом я убедился, что о. Таврион мог вести себя и по-другому. Строгие проповеди в храме, порой резкие, категоричные слова, энергичная манера ходить, служить, двигаться создавали другой образ. И такого о. Тавриона я даже боялся. Как-то раз, помню, я стоял на всенощной, и одна из паломниц попросила меня поставить свечу на подсвечник рядом с иконостасом. Я поднялся на солею и, поскольку был человеком неопытным, долго с этой свечкой возился. Как я теперь понимаю, было время шестопсалмия, когда обычно по храму никто не ходит, не отвлекаются ни на свечи, ни на что-то другое. А я всё стою у подсвечника, стараюсь поставить эту самую свечку и боковым зрением вижу, что из диаконской двери выходит о. Таврион (в середине чтения шестопсалмия священник должен выйти из алтаря, чтобы прочитать у царских врат утренние молитвы). Я так испугался, что делаю что-то не то, стою у него на дороге, – и просто окаменел. О. Таврион, немного склонив голову и не глядя на меня, тихо ждал, когда я уступлю ему дорогу, иначе он не мог пройти по амвону к царским вратам по узкой солее. Так продолжалось несколько секунд – для меня это была целая вечность, – пока кто-то сзади не оттащил меня от подсвечника.
В Пустыньку приезжало множество людей не только из России, но со всего Советского Союза, потому что монастырей, где паломники могли бы пожить несколько дней, тогда почти не было. В Пустыньке соблюдался определенный паспортный режим: одна из монахинь отмечала паспорта приехавших, но – далеко не всех. Представители соответствующих органов просматривали записи с паспортными данными в гостевой книге и сообщали о посещении монастыря по месту жительства, из-за чего могли случиться какие-нибудь неприятности. Так что у молодых людей паспорт обычно не спрашивали, чтобы не подвергать их опасности попасть на заметку.
Условия жизни в Пустыньке были не очень комфортные. Их трудно назвать спартанскими, потому что по-спартански – это скудно, но все-таки чисто и опрятно. В Пустыньке особой чистоты и опрятности не было: простыни, на которых спали, редко стирали, попадались и насекомые. Всех кормили бесплатно, хотя и нельзя сказать, что вкусно и разнообразно. Трапеза обычно состояла из супа, каши, чая или компота. Устраивать ночлег и трапезу помогали матушки, которые приехали в Пустыньку за о. Таврионом, и паломники.
Тогда условиями жизни в Пустыньке я бывал недоволен, не понимая, каких трудов стоило о. Тавриону и его помощницам принимать, устраивать на ночлег и кормить ежедневно по несколько десятков, а иногда и сотен людей.
Каждого паломника перед отъездом о. Таврион принимал у себя, некоторым давал деньги на обратную дорогу. Однажды, когда я уезжал, меня попросили сопроводить мужчину-инвалида. Вызвали такси, о. Таврион дал мне денег. Когда мы приехали на вокзал, я вынул их из кармана и хотел рассчитаться по счетчику, но таксист вырвал у меня всю пачку и сказал, что знает, сколько о. Таврион обычно платит за машину.
Побеседовать с о. Таврионом перед отъездом можно было только кратко, так как желающих было много. Прот.Владимир Воробьев рассказывал такую историю. Еще мирянином, он с друзьями в Пустыньке вызвался вырыть колодец, который нужно было копать под домиком о. Тавриона. Работа была тяжелой. Когда договаривались об оплате, о. Владимир и его друзья отказались от денег, но попросили, чтобы с каждым из них о. Таврион отдельно поговорил. Наверное, о. Тавриону легче было заплатить, но он побеседовал с каждым.
Я пробыл в Пустыньке несколько дней и под конец тоже удостоился беседы.
Посещение Пустыньки произвело переворот в моей жизни, и впоследствии я бывал там неоднократно. Встреча с о. Таврионом дала мне правильный ориентир в духовной жизни. Правда, я тогда не все верно понял и воспринял и впоследствии наломал немало дров, но о. Таврион явил мне главное, чем я живу и сейчас, – любовь к Литургии.
В пустыньке она совершалась о. Таврионом ежедневно, как и вечерняя служба, хотя ему тогда было под 80 и за плечами он имел более 20 лет ссылок и лагерей. Литургия начиналась очень рано – даже раньше, чем объявлял о. Таврион. Он, скажем, говорил, что служба начнется в 5 утра, а она могла начаться в 4.45 или еще раньше. Всех приехавших о. Таврион призывал причащаться на каждой службе в Пустыньке. Только Великим Постом не было ежедневного причастия: о. Таврион считал, что в это время нужно причащаться реже.
Частое причащение тогда почти нигде в нашей Церкви не приветствовалось, стремление к частому причащению считалось прелестию. Никого из народа не причащали на Рождество, Крещение, в родительские субботы и даже на Пасху. Я слышал, как один маститый батюшка говорил: «Как же можно причащаться в такой праздник!» Помню Пасху 1987 года, когда я учился в семинарии в Троице-Сергиевской лавре. В семинарии я держался обособленно – и по своей замкнутости и стеснительности, и по совету духовника, который предупреждал, что там много стукачей. Поэтому никого не спрашивая, я подготовился к причастию и пошел на службу в семинарский храм. Но чашу даже не вынесли для причастия студентов и мирян, никто в огромной толпе и не думал причащаться.
Может быть, отчасти это объяснялось тем, что поисповедовать всех перед причастием на Пасху было невозможно, а причащаться без исповеди накануне считалось недопустимым.
В Пустыньке было два храма: один деревянный, зимний, другой – каменный, летний. Их убранство тоже было удивительным. Помню, в деревянном храме сбоку стояла католическая статуя, а на престоле – католическая дарохранительница в форме чаши. Были и другие католические элементы убранства – то ли потому, что о. Таврион жил в католической стране, то ли потому, что во время заключения в лагерях он делил тяготы лагерной жизни с католическим духовенством. (Он рассказывал, что в лагере на нарах под ним был католический епископ, а над ним – пастор-лютеранин.) На запричастном стихе иногда читались отрывки из книги Фомы Кемпийского «О подражании Христу», к которой не все относятся положительно. На католическое Рождество о. Таврион ездил с поздравлениями в костел. Все это давало основания некоторым чересчур строгим ревнителям Православия обличать его в католицизме и экуменизме, хотя о. Таврион не был, конечно, ни католиком, ни экуменистом.
Есть такие слова: «праведнику закон не лежит». Думаю, отступления от правил были позволены о. Тавриону, потому что все, что он делал, основывалось на его духовном опыте и было проникнуто высоким духом. О. Таврион был человеком очень живым и творческим, был свободен в отношении некоторых обрядов и внешних правил. Это право на свободу он выстрадал своим исповедническим подвигом. Однако о. Таврион не любил, когда кто-то начинал его копировать, потому что внешнее подражание не было подкреплено внутренней силой и правдой. О. Таврион не разрешал, как он говорил, «обезъянничать».
Перед началом Евхаристического канона о. Таврион менял белую фелонь на красную, выходил через царские врата на амвон и говорил, что наступило самое главное время сегодняшней службы, призывал всех усердно молиться. Смена облачений подчеркивала начало самой важной части Литургии. Алтарь в храме у о. Тавриона круглый год – зимой, летом – был украшен цветами, залит ярким светом ламп и уставлен множеством свечей.
На нас все, что мы видели в Пустыньке, производило сильнейшее впечатление. Когда ты приезжал туда и сразу попадал на богослужение, то контраст с остальным миром был разительный. Долгая дорога – сначала поездом до Риги, потом электричкой до Елгавы, потом на автобусе. Идешь по лесу, сумрачно, пасмурная погода, как обычно в Прибалтике, моросит дождик. И вдруг – храм, полный молящихся, алтарь залит светом, и большая тень о. Тавриона на стене, когда он проходит горним местом, и служба, которая захватывает всего тебя. У меня всегда было такое впечатление, что совершая богослужение, о. Таврион просто брал тебя и тащил за собой в Царство Божие.
Начинались утренние службы с общей исповеди в храме – исповедовать каждого отдельно было невозможно (к причастию иногда подходило 200 человек, а на некоторые праздники – и больше). О. Таврион читал молитвы, потом кратко, очень ярко и живо, говорил о покаянии, а затем все подходили под епитрахиль, прикладывались ко кресту и Евангелию. Иногда этот «конвейер» прерывался, и какая-нибудь бабушка начинала шептать что-то на ухо о. Тавриону. Бывало, он громко и очень строго во всеуслышание говорил: «Что, тебя это яйцо, которое ты съела, отделяет от Бога?! Что ты мне тут говоришь про это яйцо! Что это, твой главный грех?» Он сам не был формалистом и всегда обличал формализм и обрядоверие.
Великим Постом, когда в Пустыньке не было ежедневного причастия, на Литургии Преждеосвященных Даров о. Таврион благословлял причащаться только тех, кто уезжал, и мог поисповедовать их не на общей исповеди, а лично. Помню, как я, перед отъездом готовясь к причастию, подошел на исповедь, но несмотря на уникальную возможность поисповедоваться подробно и что-то спросить, от неожиданности ничего не смог сказать. Старец что-то спросил и не получив вразумительного ответа, накрыл меня епитрахилью. Не помню, что он мне сказал, но помню его ласковую и доверительную интонацию.
Клиросов в Пустыньке было два: на правом пели монахини, на левом – паломники. Монахини пели неспешно, правильно, стройно, негромко. На левом клиросе далеко не у всех было музыкальное образование и даже слух, некоторые совсем не умели петь. Иногда о. Таврион подходил к левому клиросу и резко говорил: «Врозь поете!». А иногда, на удивление, хвалил: «Как вы хорошо поете!» Он видел, как клирос молился, и своей поддержкой очень радовал и утешал. Во время вечернего богослужения он часто вставал на левый клирос, регентовал, пел со всеми вместе и так призывал всех к участию в богослужении. Многие нынешние священники именно в Пустыньке в первый раз читали шестопсалмие или канон: о. Таврион каждого молодого человека, который приезжал к нему, приглашал на клирос. Я и сам именно в Пустыньке в первый раз читал шестопсалмие.
Все монахини, жившие в Пустыньке, делились на две части: те, кто жили в монастыре до о. Тавриона, и монахини, приехавшие с ним вместе, его духовные чада, его помощницы. Правый клирос как раз состоял из монахинь, скажем так, «старожилов». Отношения с о. Таврионом у них были очень сложные: до его приезда в Пустыньку они жили спокойной размеренной жизнью. С его появлением спокойствие закончилось: стали приезжать и жить толпы паломников, а богослужения стали совершаться каждый день, утром и вечером, и монахиням нужно было не только петь на ежедневных службах, но еще и встречать людей. Им это крайне не нравилось. Отец Таврион, обличая их потухшую ревность и духовную лень, называл их «черными головешками» и «старыми черепахами». Устройством паломников занимались матушки, приехавшие с о. Таврионом. Они пели на левом клиросе.
Спасо-Преображенская пустынь, православный женский скит Свято-Троицкого Рижского женского монастыря, была основана известными сестрами Мансуровыми в конце ХIХ века. В 1909 году скит посещала великая княгиня Елизавета Федоровна. Духовником Пустыньки до о. Тавриона был очень почитаемый старец Косма. Говорят, монахини жили тогда так бедно, что старец был вынужден все время ездить и искать пожертвования. О. Таврион сам никуда не ездил, но пожертвования к нему свозились со всей России. Каждый день приезжала телега, нагруженная посылками из разных мест, – до 300 посылок в сутки. Пачками приходили уведомления о денежных переводах. Люди жертвовали деньги, потому что знали, что о. Таврион всех кормил, всех принимал, строил все время новые помещения для паломников под видом сарайчиков, подсобных помещений: везде ночевали приехавшие, на службах в любой день года набивался полный храм народу. Говорят, после смерти о. Тавриона еще год в Пустыньке продолжали строить новые помещения на деньги, полученные при его жизни.
Алтарь был украшен иконами, написанными о. Таврионом. Не сказать, что они могли бы служить образцом для иконописцев. О. Таврион говорил: «Как вижу, так и пишу». Вообще его эстетические воззрения отличались от принятых в кругу моих друзей. Он, скажем, любил классическую музыку, но не Баха, не Моцарта, а итальянскую оперу XIX века. Один диакон, живший в Пустыньке, шутил: «О. Таврион любит Верди, а мы – Монтеверди». Помню, в Москве в то время собирался кружок последователей одного певчего, который считал себя продолжающим традиции бельканто: традиции Мальцевой, Шаляпина, Собинова, Карузо. В этот кружок приходили и священнослужители. Пели там негромко, на особенный манер произнося гласные. А вот о. Таврион, если у священнослужителя не было голоса, советовал его «раскричать». Служивший у него диакон специально ходил в лес, усердно этим занимался, и голос у него действительно окреп, стал более громким.
О. Таврион был очень начитан, и не только в святых отцах: в своих проповедях он мог, например, процитировать Достоевского. Говоря о молитве за детей, приводил в пример воспитание Алеши Карамазова его мамой. Хотя она умерла, когда Алеше шел четвертый год, но с того возраста он запомнил, как мама молила за него Богородицу, протягивала его на руках к иконе Матери Божией, отдавая под Покров Пречистой. Эта молитва о ребенке дала свой плод: Алеша вырос единственным благочестивым человеком во всей несчастной карамазовской семье. О. Таврион говорил: «Детей нужно любить. Тогда даже если вырастет разбойник, то на кресте покается».
Проповеди о. Тавриона были живыми и очень личными. Часто они были адресными и могли состоять из несвязанных между собой частей, которые о. Таврион отделял друг от друга словом «теперь». Если ты знал людей, которые приехали в Пустыньку, то мог понять, кому он что говорит. Может быть, это было и оттого, что о. Таврион не имел возможности у каждого принять исповедь, побеседовать подробно, поэтому на многие вопросы отвечал прямо на проповеди. Некоторые рассказывали, что перед приездом в Пустыньку писали вопросы, которые хотели задать о. Тавриону, но даже не успев передать их ему, во время проповеди получали ответы, причем в том же порядке, в каком записывали.
Проповеди он говорил закрыв глаза, открывая их в нужный момент. И тогда вид у о. Тавриона бывал грозный, иногда он как будто кого-то высматривал в толпе. То он говорил о воспитании детей, то о каком-то священнике, у которого храм закрывается на «санитарный день», то еще о чем-то, что касалось непосредственно тех, кто стоял в храме. Это было духовным руководством, которого так искали приезжавшие в Пустыньку люди. Найти его в других местах было невероятно трудно, в те времена почти во всех храмах проповеди были очень скучными и состояли из общих слов. Батюшки боялись сказать что-то, что могло не понравиться власть предержащим.
О. Таврион в проповедях говорил о своем опыте, о своей жизни в лагере, о важности Литургии. Иногда во время Литургии в Пустыньке было и две проповеди: одна после Евангелия, а другая по окончании службы, а порой и три. Произносил он их и на вечернем богослужении. Одна проповедь могла быть обличительной, строгой, а другая – радостной, утешительной.
Иногда на большие праздники в Пустыньку приезжал владыка Леонид (Поляков), который управлял тогда Рижской епархией. В такие дни о. Таврион становился на службе совершенно незаметен и даже делался как будто ниже ростом. Голос его, казалось, звучал тише, а движения замедлялись, были не такими порывистыми. Я помню, огорчался, когда приезжал владыка. Проповедей в его присутствии о. Таврион не говорил.
Проповедь оживляла богослужения о. Тавриона, но и сами по себе они были очень динамичными. Службы в Пустыньке, особенно Литургия, и были явлением живого Православия. Когда я возвращался оттуда в Москву и заходил в храм, мне казалось, что служба здесь совершается в два-три раза медленнее, как будто в замедленной съемке. Какое-то сонное пение левого клироса или затянутое концертное исполнение песнопений нанятыми нецерковными певчими с правого клироса; очень неспешные, протяжные возгласы священников, иногда после пауз. Порой казалось, что священники в алтаре, занятые чем-то другим, вдруг спохватываются и поют нужные по ходу службы привычные слова, не вникая в их смысл. Не было того единения с народом, которое так ощущалось в Пустыньке. Как будто священнослужители и хор, соблюдая внешнюю форму, не молились, не обращались к народу, а люди в храме были не участниками богослужения, а зрителями.
О. Таврион старался, чтобы его службы имели миссионерский характер, чтобы они были понятны людям, которые только приходят в Церковь. Бывало, читали акафист «Слава Богу за все» на русском языке. Я помню, на меня этот акафист производил большое впечатление. О. Таврион достигал результата: многие молодые люди, которые тогда обратились к вере, нашли у него поддержку. Он приглашал их на клирос, беседовал с ними, отвечал на письма.
Мы ездили в Пустыньку часто. Иногда у нас не хватало денег на билеты. Помню, как-то раз один очень известный ныне московский священник ехал «зайцем», и когда проходили контролеры, прятался на багажной полке, а в другой раз молился и просил Бога «спрятать его», и контролер именно у него не проверил билета («за молитвы о. Тавриона», как рассказывал потом этот батюшка).
В Пустыньке были случаи исцеления от рака. Один молодой человек (у него был рак пищевода, и врачи признали свое бессилие), исцеленный о. Таврионом, остался в Пустыньке и еще много лет работал там плотником, строя дома для паломников.
Были случаи чудесной прозорливости о. Тавриона. Один такой случай, совсем, казалось бы, незначительный, очень поразил меня тогда. У меня был друг детства, и его жена не была крещена. Однажды мы поехали вместе с другом и нашими женами в Пустыньку, втайне желая приобщить его жену к Православию. Она поехала из любопытства. Перед отъездом из Пустыньки у нас, как и у всех отъезжающих была возможность попасть на прием к о. Тавриону. Мы сидели в коридорчике в гостиной и ждали своей очереди. Рядом на столике стоял графин с квасом. А квас там был очень вкусный. Жена моего друга, смотря на квас, прошептала ему на ухо, что очень хочет пить. Вскоре мы зашли к о. Тавриону, задали свои вопросы. Жена друга сидела молча – она очень боялась, что ее о чем-то спросят или что-то ей скажут. О. Таврион не сказал ей ни слова, даже и не посмотрел на нее. Но когда мы вышли из комнаты, налил ей стаканчик кваса и угостил: «На, попей». Она была очень этим поражена.
При о. Таврионе жила в Пустыньке настоящая юродивая – Евгения. Помню, когда я еще не был священником, мы как-то приехали с моей женой. Евгения стала нам рассказывать, как мы будем жить в деревне, что у нас будет огород... Мы тогда не придали этому никакого значения. Уже потом, когда я служил на своем первом приходе в селе Голочелове, когда у нас появился огород, – мы вспомнили ее слова.
Из того, что я спрашивал тогда у о. Тавриона, я помню только очень немногое. Например, тогда был один священник, который занимался отчитками, я как-то спросил о. Тавриона: «Мне, наверное, тоже надо к нему съездить?» Обратившись к Богу, я чувствовал, что внутри меня иногда проявляет себя какая-то злая сила, которая толкает меня на грех, внушает греховные помыслы и чувства. О. Таврион мне сказал, что если человек непрестанно не молится, то в нем присутствует дьявол. Не надо «отчитываться», нужно молиться, и тогда дьявол отойдет.
Мой тогдашний духовник, прот. Владимир Полетаев, хотел, чтобы я стал священником. У него были знакомые в епархии, недалеко от Москвы, которые могли за меня походатайствовать. Я и сам, пережив радость обретения веры, хотел стать священником, чтобы помочь и другим узнать о Боге. Мне тогда казалось, что надо только постараться и можно всем доказать, что есть Бог. Помню, много размышлял, что и как надо написать об этом, и решил спросить благословения у о. Тавриона. Но он сказал, что и так много всего написано, нужно проповедовать устно. Конечно, я спросил у него и про рукоположение: мне казалось, что оно может не состояться из-за моей прежней греховной жизни. Он ответил, что препятствий для принятия сана у меня нет. Не помню, по каким причинам, но планы, связанные с моей хиротонией, расстроились.
Через некоторое время о. Таврион неожиданно благословил меня поступать в семинарию. Я об этом даже не думал, потому что считал совершенно невозможным. Дело в том, что в 10-м классе мы с моим другом, осознав, что вокруг много лжи, решили издавать машинописный журнал, из которого читатели могли узнать правду. В первом же номере мы собрали все, что тогда печатать было нельзя. Журнал попал на Лубянку, нашу выходку расценили как политическое преступление, исключили нас из престижной английской спецшколы, из комсомола и взяли на заметку. Поступление в семинарию проходило тогда под контролем КГБ, и я был уверен, что меня, как человека неблагонадежного, не пропустят.
Но по благословению старца все сложилось очень удачно.
Я в то время служил алтарником в храме Ризоположения Пресвятой Богородицы в Леонове, куда меня пригласил новый настоятель, преподаватель московской духовной семинарии и академии о. Геннадий Нефёдов (+2017). До этого он был иподиаконом патриарха Пимена, известным человеком в среде московского духовенства. О. Геннадий почитал о. Тавриона как старца (так считали далеко не все), и когда я однажды попросил дать мне небольшой отпуск, чтобы съездить в Пустыньку, о. Геннадий разрешил. Как раз в ту поездку о. Таврион благословил меня поступать в семинарию. Я рассказал об этом о. Геннадию, и он решил, что раз старец благословил – надо поступать.
Мой духовник, который, по правилам, должен был дать мне рекомендацию, в отличие от о. Геннадия не пользовался авторитетом и боялся, что его рекомендация мне не поможет. Он посоветовал обратиться к о. Геннадию, который сначала засомневался, давать мне рекомендацию или нет, но потом, из уважения к благословившему меня о. Тавриону, все же рекомендацию дал. Я думаю, что она сыграла большую роль, когда рассматривались мои документы. Кроме того, по совету своего духовника, документы я подал в последние часы перед окончанием приема. В этом случае их не успевали отправить на проверку в Совет по делам религий в Москву.
Надо сказать, что любовь о. Тавриона к совершению Литургии, его слова о важности причастия понимались нами слишком буквально. Когда меня брали на работу в храм к о. Геннадию, я сказал, что буду работать только при условии, что смогу причащаться на каждой Литургии. В то время это совсем не было принято и, по моим теперешним понятиям, было неслыханной дерзостью. Если бы ко мне пришел такой алтарник, я бы посоветовал ему поискать другое место. Но о. Геннадий меня взял, хотя с моими условиями, думаю, не был согласен. И несмотря на расхождение во взглядах, все-таки дал мне рекомендацию, столь важную тогда для меня.
После моего крещения прошло всего четыре года, и по церковным правилам священником становиться мне было рано, ведь я был неофитом. И хотя о. Таврион еще до моего поступления в семинарию благословил меня принять сан (тогда это было возможно), но когда я стал студентом, сказал, что нужно сначала поучиться. И вот тут я его не послушался. Мне не нравилось учиться в семинарии, я хотел скорее уйти на приход, быстрее стать священником.
По разным причинам, мое прошение о рукоположении долго не принимали. Мое желание исполнилось как раз после кончины о. Тавриона: он умер 13 августа 1978 года, а через 13 дней, 26 августа, меня рукоположили в диаконы. Из-за подготовки к этому событию я не смог быть на его отпевании.
Помню, я спрашивал у о. Тавриона, как мне быть, когда его не будет, к кому обращаться за советом. Он сказал: «Приезжай ко мне на могилку». Я последовал его совету: уже став священником, я два раза приезжал в Пустыньку и на могилке о. Тавриона просил его помощи в трудных обстоятельствах моей жизни.
Один из этих приездов был связан с тем, что я никак не мог найти духовника. Священник, который меня исповедовал, сказал, что больше не может руководить мной. Я обратился к одному очень уважаемому мной священнику, но его духовник не разрешил меня исповедовать. И я оказался без духовного руководства. Для меня это было очень трудно, страшно: я очень себе не доверяю. Я впал в тяжелое подавленное состояние, был на грани уныния и отчаяния. В тот момент я и решил поехать к о. Тавриону на могилку.
Был декабрь. Я приехал в Пустыньку. Священников там принимали очень хорошо, выделяли отдельную комнату, разрешали сослужить, не нужно было ходить на послушания. Но старшая монахиня, сказала: «К нам сейчас должен приехать архиерей, мы пока вас не можем принять. Вы погуляйте где-нибудь и приходите через несколько часов». И я пошел гулять по лесу. Холод был – градусов 15 мороза. Я гулял несколько часов и страшно замерз. В конце концов, меня приняли, поселили, дали хорошую комнатку. На следующий день я даже на службу, кажется, не пошел: пришел на могилку к о. Тавриону, просто стоял и молился.
И через какое-то время мой вопрос решился. Конечно, это было связано еще и с другим старцем – с о. Всеволодом Шпиллером. 8 января о. Всеволод умер, и на 40-й день я молился и просил о помощи о. Всеволода. Но думаю, что о. Таврион тогда тоже за меня походатайствовал.
Об о. Таврионе есть замечательные воспоминания известных священников. У него бывали о. Александр Куликов, о. Владимир Воробьев, о. Дмитрий Смирнов, о. Александр Салтыков и многие другие пастыри. Ведь тогда, в семидесятых годах, в России это был, может быть, единственный духовный оазис. В Прибалтике люди чувствовали себя более свободно, но случались у о. Тавриона и неприятности. Как-то раз, помню, на службе его не было: оказалось, его возили в Москву на Лубянку. Потому что один из посещавших Пустыньку решил написать в заграничной эмигрантской газете (кажется, это была «Русская мысль») о Пустыньке как об очаге Православия в России. Конечно, публикация не осталась без внимания Комитета госбезопасности, и о. Тавриона повезли в Москву допрашивать. На допросе он, искренне радуясь, спросил: «Что, посадить меня хотите? Красота!» (О. Таврион часто любил восклицать «Красота!», выражая так свою оценку разных событий и явлений. Многие помнят этот его эмоциональный возглас, звучавший громко, с особой радостной интонацией.) Все кончилось благополучно, никуда его не сослали, отпустили, он продолжал служить и дальше, только правила для проживающих в Пустыньке власти ужесточили.
У о. Тавриона была очень интересная судьба, о ней можно почитать в посвященных ему публикациях. Он был почитателем о. Иоанна Кронштадского и очень любил Литургию. Епископ, который рукополагал о. Тавриона, свщмч. Павлин (Крошечкин), был в свое время келейником у о. Иоанна Кронштадского. При рукоположении во иеромонаха владыка вручил о. Тавриону походный антиминс, на котором о. Таврион совершал Литургию и в лагере. Для этого он брал обычный лагерный хлеб и сок из ягод, поскольку вина не было. Вместо чаши была консервная баночка. Совершал он Евхаристию ночью, когда все спали. Потом, когда он стал в лагере художником-оформителем, у него появилась каморка для работы, и он служил Литургию там. Заключенные приходили к нему в течение дня (поскольку собраться вместе было невозможно), и он причащал их Святых Таин. Так что он и в лагере старался служить Литургию часто.
Помню, как-то на Светлой седмице он рассказывал, как в лагере праздновали Пасху. «Вы даже представить не можете, даже не знаете, КАК мы там радовались! Какая там была радость на Пасху!»
Самое главное, что я переживал, посещая Пустыньку, было, пожалуй, даже не внешнее, очень яркое, впечатление от общения с о. Таврионом, от того, как он служил Литургию, от образа жизни в Пустыньке. Главное было внутреннее ощущение, которое я пытался тогда для себя сформулировать и поэтому, запомнил. Когда я приезжал к нему в Пустыньку, зло находилось внутри моего сердца и изнутри меня мучило, бороло, довлело надо мной. После посещения Пустыньки сердце очищалось. И когда я возвращался в мир, сердце было свободно от зла, радостно, успокоено. Если зло появлялось в душе, оно подступало как бы извне сердца. Не только потому, что вне Пустыньки меня окружали совсем другие люди, другой мир, который не помнил о Боге. Во мне и самом это зло наличествовало, но после поездки в Пустыньку оно не имело доступа в сердце. Сердце было закрыто для него. Потихонечку зло опять начинало стучать в двери сердца и в конце концов пробиралось туда. И опять надо было ехать в Пустыньку.
Иногда это случалось через неделю, иногда через несколько дней, но обязательно случалось. А когда ты приезжал в Пустыньку, ты там становился святым человеком. Рядом с о. Таврионом в поле его благодати, которую он стяжал своими подвигами, ты становился другим.
На все наши вопросы мы находили ответ не только в словах о. Тавриона, но и через приобщение к той благодатной жизни, центром которой была Литургия.
